На главную ‹ Жития Святых

Священномученик Николай (Восторгов), священник

Священномученик Николай родился 21 ноября 1875 года в селе Никологорском Вязниковского уезда Владимирской губер­нии в семье псаломщика Евдокима Восторгова. Получив образо­вание во Владимирском духовном училище, Николай стал слу­жить псаломщиком в Николаевском храме на погосте Горицы. Вот как описал впоследствии этот период своей жизни отец Николай в назидание детям.

«Как всем это известно, что родина каждому мила, так, может быть, и я восхваляю свою родину лишь только потому, что всю мо­лодую отроческую жизнь провел среди своих родных и знакомых, и потому только она мне мила, а, быть может, для другого она ни чего не представляет особенного и умилительного. Но, между про­чим, я, пишущий сии строки, хочу описать свою родную сторонку; быть может, в часы досуга, в которые сын или дочь мои возьмут в руки сию тетрадь, и, прочитавши, вспомнят меня и помянут на своих святых молитвах.

Родился я 1875 года, ноября 21 дня, в селе Никологорском Вязниковского уезда Владимирской губернии, родитель мой был пса­ломщик Христорождественской церкви Евдоким Михайлович Восторгов и мать Анна Александровна. Самое детство я вовсе не помню, но зато прекрасно помню с девяти лет, тогда как меня ро­дитель готовил на экзамен во Владимирское духовное училище. По окончании сельской школы мне отец объявил, что 16 августа повезет меня во Владимир, и тогда мне впало в голову, что скоро-скоро придется расстаться со всей своей природой милой, как-то: садом, рощей, речкой, полем и лужками, где резвился со своими товарищами, а главное, никогда я не мог смириться с расставани­ем со своими родителями и сестрами. В семействе меня очень лю­били, так как я из всей семьи был один только сын, а были четыре сестры, и вот потому-то меня очень любили, но надо сказать, что баловства никакого мне не позволяли, так как отец и мать были очень религиозные и строгие в дело, но никак не зазря. Никогда они не позволяли мне и прочим сестрам, чтобы прогулять всенощ­ную или проспать заутреню и обедню, это было недопустимо. Хо­тя действительно, иногда и не хотелось вставать рано, но, боясь гнева родителей, встаешь и идешь. В конце концов, как остаюсь благодарен за это и всегда вспоминаю своих родителей за их доб­рое воспитание, которым пользуюсь я и в настоящее время, воспи­тывая своих детей.

Итак, чем ближе шло время к отправке, тем мне становилось скучнее и, чувствуя в недалеком будущем разлуку, не отлучался от своих родителей никуда, а куда они, туда и я, оставил всех своих товарищей и увлекся только собой. Отец и мать в поле с серпом – и я с ними, они в лес за грибами – и я, они в поле с сохой – и я с ними. Одним словом, был всегда на глазах у родителей. Но вот пришло самое время отправки, смотрю на мать, которая заботится о брашном, то есть печет лепешки, кладет яиц, масла и белья, ну, думаю, знать надолго расстаемся и придется ли видеться; впало в голову, а ну как да я уеду, а они помрут, и невольно становится жутко и грустно.

Расстояние от села до вокзала восемь верст, поезд во Владимир идет в 11 часов ночи. Часов в 7-8 отец начал запрягать лошадь и, запрягши, взошел в дом, приказал одеваться, и, одевшись, присели, а потом встали, помолились Богу и начали все родные про­щаться со мной, и тут-то я не утерпел и заплакал. Мать моя поеха­ла с нами вместе.

Приехавши на вокзал, мать нас с отцом оставила, а сама отпра­вилась домой. Я стал задумчив, вспомнилось мне мое село родное, вспомнились мне поле, луга, лес, речка, дом, сад и храмы Божии, которых у нас три очень больших, звон колокола, который славит­ся своим приятным баритоном, всё-всё перебрал – и так мне ста­ло грустно и жалко, что я, забившись в угол, чтобы никто не видал, заплакал. Когда пришел поезд, мы с отцом, забравши все свои ве­щи, поспешили занять место в вагоне.

Когда поезд тронулся, мы с отцом перекрестились, и – про­щай, прощай, моя сторона родная, и чем дальше заносился я мыс­лью, тем дальше поезд мчал нас от родных краев. И вот все знако­мое скрылось из глаз, все незнакомое стоит в глазах, и ничто уже не стало мне интересно, не стал глядеть и в окно. Смотрю на отца, и он сидит задумчив, вероятно, тоже думает, как сойдет мой экза­мен, тогда и я уже перестал думать о доме, стал думать, как явлюсь на экзамен и как Господь поможет мне выдержать.

Около двух часов ночи приехали во Владимир, который я еще не видывал; пробывши на вокзале до рассвета, пошли в город пря­мо в Успенский собор, который славится по старине и святыней: в нем почивают мощи святых благоверных князей Георгия, Андрея, Глеба и многих под спудом и чудотворной иконой Божией Матери Владимирской. Как было мне приятно побывать в первый раз в та­ком величественном храме и видеть своими глазами все находя­щиеся в нем святыни. С каким трепетом и страхом и усердием прикладывался к мощам, прося у них помощи, чтобы выдержать экзамен. Да, действительно, сильна была детская вера в то время. О, если бы такая и осталась бы до дня смерти! Забыв все домашнее и всех и вся, с таким чувством, с таким усердием, с таким уповани­ем на милость Божию, даже не чувствуя никакой усталости, про­стоял раннюю литургию, затем отправились в Архиерейский мо­настырь, где застали еще на конце также раннюю литургию и, тут достоявши, приложились к гробнице, в коей почивали мощи свя­того благоверного князя Александра Невского. После сего напра­вились за реку Лыбедь, где находилось духовное училище.

Увидев величественное здание с надписью «духовное учили­ще», сердце затрепетало, как будто бы в чем я провинился, и напал страх, что весь так и дрожу, и сам не понимаю, что и почему вдруг напал такой страх и трепет. Отец, как испытавший все это, угова­ривал меня не страшиться и ничего не бояться, а быть смелым и резвым мальчиком.

Когда вошли в класс, мне все казалось новым, не так как в на­ших сельских школах, сидеть нужно было смирно, не вертеться, не глядеть по сторонам, слушать, что объясняют, – одним словом, порядок во всем. Тишина, порядок, как будто в классе никого не было; как говорится, муха пролетит – все слышно. Вот входят эк­заменаторы во фраках с золотыми пуговицами, сам смотритель и с ним преподаватели; прочитавши молитву и помолившись, рас­кланялись и приказали всем сесть. Начали вызывать по три маль­чика к столу по алфавиту, дошла очередь до меня, и я вышел с роб­кой поступью. Стали спрашивать каждый по своему предмету, я по всем отвечал очень хорошо, и так кончились приемные экзамены в 1-й класс; через день велено было явиться на перекличку, кто принят, кто нет.

В этот период мы с отцом отыскали квартиру, где уже и посе­лились как дома. В часы досуга ходили в город с отцом, который мне все показывал, объяснял, и мне было очень интересно смот­реть на достопримечательности и здания разных больших домов, училищ и учреждений. Так прошли эти деньки и часы; являемся на перекличку, и что же оказалось: меня вместо 1-го класса приня­ли в приготовительный, так как я был очень молод годами. Досад­но было мне, да и отцу тоже, но делать было нечего, годов не при­бавишь. Одно только было утешение отцу, что принят, так как многим было отказано в приеме до следующего года. Итак, я стал уже ученик не сельской школы, а Владимирского духовного учи­лища, и это для меня было что-то великое и интересное.

По окончании приемных экзаменов было объявлено всем явиться к молебну в училищную церковь. Когда все собрались, ударили в колокол, и все школьники двинулись к дверям храма; в храме все были расставлены в ряды: в первых рядах стояли мальчи­ки более менее с малым возрастом, далее выше и выше. Так было это интересно и красиво глядеть на образцовый порядок, что забыл про все, только и ждал, вот-вот начнется молебен, станем все петь. И действительно, растворились царские двери, и вышел свя­щенник в хорошем облачении, в синих очках, приятной наружно­сти – это был отец Феодор Делекторский, который впоследствии был переведен в город Меленки. Когда священник начал молебен, то все стали петь молитву Святому Духу “Царю Небесный”, даже из числа предстоящих, то есть наших родителей. Смотрю в публи­ку и вижу своего седенького старичка-отца, который тоже подпе­вал и молился со всяким усердием и чистым сердцем о ниспосла­нии Духа Святого на учеников и благодати познания в учении. Глядя на него, невольно потекли слезы, что приходит уже минута расставания на долгое время, и Бог весть, еще увидимся ли, так как отец был здоровьем слаб. По окончании молебна стали подходить ко кресту по очереди, и каждого отец Феодор кропил святой водой со словами: “Благодать Святаго Духа”. Тут-то уже я понял вполне, что будет, – отгуляли лето, пришла пора заняться и делом.

Прийдя на квартиру, отец объявил, что отправляется восвоя­си, так как проживаться понапрасну нет смысла, да и средства уже все повысохли, даже не осталось на дорогу, и ему, старику, при­шлось идти 150 верст пешком.

Это меня сильно взволновало, как он пойдет в такое расстоя­ние, а вдруг что с ним случится по пути! И слезы полились ручьем. Отец всячески утешал меня, уговаривал, но я не обращал никако­го внимания на его уговоры – шел с ним городом и плакал, плакал безутешно. Прошедши весь город и зашедши за заставу, отец про­стился со мной, прослезился так же и, благословив, сказал: “Иди с Богом на квартиру, не скучай, я после Покрова приеду навестить тебя”. Я, несколько утешившись этим, пошел домой и часто обо­рачивался назад смотреть вслед отцу, и долго-долго смотрел, пока он не исчез из моих глаз.

Трудно было мне привыкать на квартире, не видя знакомых и близких, но ведь надо же было привыкать, и постепенно стал за­бывать и увлекаться своим делом, держа в памяти, что через месяц, ну два, отец приедет ко мне, как он сказал на прощание, и тем успокоился, забыв обо всем.

Лишь только привык к квартирной жизни, проживши месяц, получаю извещение из училищного правления о переводе меня с квартиры в общежитие. Я, с одной стороны, был рад и, с другой, что-то робел – надо опять привыкать к новой обстановке. Забрав­ши все, что у меня было, отправился в общежитие, и там меня все ученики приветствовали: новичок, новичок, – кто, конечно, от души, а кто и с насмешкой, и все нужно было переносить. Спра­шивали, кто, откуда, из какого класса, чей сын, есть ли отец, мать и прочее. Частенько от старших учеников ни за что ни про что по­падало, и все нужно было переносить. Это так водилось в бурсе, на первых порах узнавали: что-де от него будет! Не пойдет ли жало­ваться к надзирателю или к кому-либо из начальствующих. Посы­лали с копейкой в лавку купить рыбьих ножек, и лавочник, уже зная это, нащипывал от метлы прутиков, завертывал в бумажку и давал в руки покупателю, который приносил пославшему, и тот, развернувши бумажку, смеючись, кидал по одной палочке, говоря: “Ты чего принес, давай назад копейку”. А ее и нет. Что тут делать? Бежишь обратно в лавку и объясняешь лавочнику, тот, улыбнув­шись, берет копейку и отдает обратно, говоря: “Ты новичок?” – “Да”, – отвечаешь ему. “Так вот, друг милый, больше за рыбьими лапками не ходи, быть может, пошлют еще за птичьим молоком, то еще горше тебе будет, а за молоком с 20 копейками, а на базаре у тебя деньги возьмут и нальют тебе какой-нибудь воды. И тогда уже ты не получишь деньги обратно, придется платить свои. Знай, что у рыбы лапок нет и птица молока не имеет, тогда от тебя отста­нут и не будут больше посылать и смеяться, и будешь уже не нови­чок, а как старичок. На все нужна привычка и терпение”.

Присмотревшись и привыкнув к обстановке, завел по себе то­варищей, стало весело и хорошо, очень понравилось быть в кор­пусе. Чистота образцовая, пища хорошая; койка, матрац, просты­ня, одеяло и белье – все чистое, одним словом, роскошь, чего еще нужно? Одного не хватало: не было денег. Товарищи берут и того и другого, а я нет. Стало завидно на них, но думаю сам себе, ско­ро приедет ко мне отец, привезет мне и денег, и лепешек, и вся­кой всячины, тогда будет и на моей улице праздник. Дни идут за днями, прошел и Покров жданный, но, увы, отца нет! Вдаюсь в тоску и разного рода размышления, как, что и почему. Жду, жду, всё нет! Проходит и Казанская – тоже нет, начинаю тайком пла­кать, и ученье нейдет на разум, представляется, что отец болен, потому и не едет, или мать, – одним словом, лезла в голову всякая чепуха. Но в конце концов смирился со всем и перестал думать. Ни о чем уже не думавши, вставши утром как по обычаю в 5 часов, отстоявши утренние молитвы, отправляюсь до уроков в класс по­вторять выученные уроки. И вдруг дежурный по классу выклики­вает меня по фамилии, что тебя спрашивают. Я опрометью бро­сился бежать и, к моему счастью, вижу сидящего седенького ста­ричка, моего отца; сердце мое екнуло от радости, даже заплакал, и тут-то было у меня радости, не могу и описать. Наконец-то до­ждался, думаю сам себе. “Почему долго не приезжал, все ли живы и здоровы?” И, получив удовлетворительный ответ, возрадовался духом. Стал развертывать узел, и тут-то всякой всячины было на­печено, лепешки, яблоки, яйца и всякого рода пряности; уложив все в сундук, пошел на занятия, а отец по своим делам в город. Тогда стали меня все спрашивать, кто к тебе приехал, что привез, поделись со мной, со мной и со мной. Я действительно от своей юности и до сих пор был добрый, давал и направо и налево, за что получал большое спасибо и защиту от всех и пользовался боль­шой популярностью от старших. Побывши у меня дня два, отец отправился обратно, сказав, что скоро и ты сам приедешь на свят­ки, и я уже так не скучал, как в первый раз. Значит, стал уже по­умнее и рассудительнее.

Стоял уже на дворе декабрь, а снегу все не было. Вот прибли­зился мой день Ангела, то есть 6 декабря, я со своими товарищами сверстниками и тезками отпросился у инспектора протоиерея Иоанна Мартыновича Вишневецкого ко всенощной в Архиерей­ский монастырь, где служил сам владыка архиепископ Феогност. Как было для меня интересно видеть в первый раз владыку, его службу и хорошее пение; так и казалось, что я стою не на сем зем­ном пространстве, а как будто там где-то, в ином мире. Забыв обо всем земном, углубился в молитву и так усердно молился, что диво было самому, как рука сама произвольно поднималась для изобра­жения на себе креста. Отстоявши всенощную, отправились в кор­пус. Наутро обедню уже стоял в своем училищном храме, где выну­ли просфору за мое здравие и родителей. Со спокойным сердцем и душой отстоял литургию, после коей, попивши чаю и закусивши, отправился в город погулять и посмотреть разного рода диковины.

Подходя к Золотым воротам, увидел в магазине всякого рода игрушки и стал пожирать глазами, думая себе, вот бы мне приоб­рести это, и это, и это, – что бы было радости у моей сестренки, которая была постарше меня годами, – но, увы, денег нет, значит, и дела нет, приходится довольствоваться тем, что глазами вижу. Погулявши в городе, отправился домой на занятия. Смотрю, все ученики были заняты рисованием отпусков. Рисовали кто как мог. Иной на каждую букву брал лист, иной пол-листа, иной четверть и писали по-всячески “отпуск” и прилепляли на стенах. Одним сло­вом, все были заняты одной мыслью о доме и родных, что скоро-скоро поедем на святки в свои родные края, где не были четыре месяца.

Вот пришел и канун отпуска; мы все почти всю ночь не спали, разговаривали в спальнях о том о сем, а кто сам засыпал или спал, тому под нос клали табаку нюхательного, и тот, конечно, неволь­но начинал чихать, и уже сон от него уходил. И так до самого утра не спавши, попивши чаю, отправлялись на уроки в классы, где, конечно, ученья не бывало, а только дожидались надзирателя, ко­торый должен прийти и раздать всем ученикам отпускные билеты, в которых были выставлены баллы успехов и поведения. Наконец, растворились двери нашего класса, и входит с пачкой листов над­зиратель, по алфавиту вызывает к столу и начинает читать лекцию, как должен вести себя ученик в родительском доме во время кани­кул; по прочтении лекции вручает билет, ему поклон – и из клас­са без оглядки вон.

Чего, чего не увидишь в это время: кто плачет, кто скачет, кто поет, кто дерется, кто борется, кто собирается, а кто уже сел в бричку и катит на лошадке с веселым настроением, что едет до­мой, знать ничего не хочет – давай дорогу.

Мне, как дальнему, нужно было дожидаться до двух часов ночи поезда, и я шатался по городу, а в 10 часов отправился на вокзал.

На вокзале было полным-полно, и всё больше учащиеся, то се­минаристы, то гимназисты, то реалисты и других учебных заведе­ний. Вот открылась касса, тут-то радости было, что вот-вот прибе­жит железный конь и заберет нас всех и умчит туда, куда нужно. По выправке билета долго ждать не пришлось. Катит наш на всех парах, и звонок, и свисток, и конь как вкопанный стоит: пожалуй­те садиться. И все бросились на площадки вагонов занять места, и когда уселись, стала нас брать дрема: что же долго думать, взял да и заснул, где нужно слезать, на то есть кондуктор, который перед каждой остановкой кричит, кто едет до такой-то станции, припа­сайтесь слезать. Ехать мне нужно 4 часа, и я вполне могу соснуть, и сплю спокойно; не доезжая одной станции, просыпаюсь, начи­наю забирать свои пожитки и выхожу на площадку вагона и смот­рю свои знакомые места. Сколько радости было – нет конца. Вот паровоз дал свисток за версту до станции, остается последняя ми­нута, и увижусь с отцом-старичком, который уже вышел на платформу для встречи. И вот показались огни на станции, поезд уба­вил ход, и появилась платформа, на которой, смотрю, стоит се­денький старичок в тулупе с перевязанными ушами и подпоясан кушаком. Свисток, и поезд стал.

Спрыгнувши с площадки, бегу к отцу; тот, увидавши, начал целовать, взял мою сумку и прямо на вокзал, где дает мне валеные сапоги и надевает тулуп. Одевшись, выходим с вокзала, подходим к лошади, отец усадил меня как барина, сам на облучке, и покати­ли. К несчастью нашему, в этот год снегу не было до самого Рож­дества, и пришлось ехать на колесах, но когда поехали, поднялась такая буря со снегом, что зги не видать. Я, закутавшись в тулуп, прижавшись в уголок, забыв обо всем, задал такого храповицкого, что и не видал, как подъехали к дому. Отец остановил лошадь, я проснулся и вижу – вышли встречать мать и сестры. Я выскочил из телеги и со смехом от радости вбегаю в дом, где мне показалось как будто все ново; и точно, все стало низко, очевидно, я за четыре ме­сяца поднялся ростом. Тут начались расспросы: как учишься, как живешь, хорошо ли в корпусе и тому подобные. Наконец-то я до­ма, думаю сам себе, куда хочу, иду, что хочу, то делаю, никто мне не указ. Одним словом, на полной свободе, значит, погуляем и по­катаемся с гор на салазках с бывшими товарищами, словом, заблагодушествовал.

Время летело незаметно. На Рождество ходил с отцом по при­ходу славить, ездил по деревням. Пришел и Новый год, на кото­рый с сестренками рядились, пели песни и всякого рода развлече­ниями занимались вовсю, как говорится. Вот пришло и Креще­ние, так скоро – и не видал, как время пролетело. Смотрю, мать печет сдобные лепешки, думаю сам про себя, хоть бы и не надо их, только бы не ехать назад учиться, а быть бы в кругу своих родных. Но, знать, никак не миновать этого, надо ехать. И вот на другой день Крещения, вечером часов в восемь прощаюсь со всеми до­машними, сажусь в сани со слезами на глазах – и поехали.

Так время все шло и шло, тут отпустили на масленицу и пер­вую неделю Великого поста и также обратно, а там на Пасху, и наконец, уже недалеко до вакации – на самое продолжительное время; но только не для всех утешителен этот отпуск, так как этим отпуском может пользоваться тот, кто выдержал экзамен и переве­ден в следующий класс, а кто не успел, тому приходится все лето готовиться дома и на сердце все непокойно.

Кончились уроки в тот год, помню, 31 мая, на подготовку к эк­заменам дано нашему классу пять дней, и значит, 6 июня отпустят совсем. Время стояло очень хорошее, теплое и ясное, по оконча­нии уроков дозволили нам заниматься в саду, который был при училище, и надо сказать, что сад был очень хороший, липовые де­ревья, вязовые, клен и разные другие деревья. Везде тропки были осыпаны желтым песком, построены разные беседки. Экзамены сошли благополучно. Гуляй вакацию вовсю, ни о чем не думай.

Получивши билет отпускной, с радости пошел в город и там присланные деньги на дорогу все истратил, осталось только 15 ко­пеек, ехать на них далеко не уедешь. Ну что ж, тужить не буду, дни не куплены, не в два, не в три дойду пешком до дому. Так и сделал. Пришедши на вокзал, выправил билет до Боголюбова, отдал 14 ко­пеек. Копейка осталась на развод, что хочешь на нее, то и покупай! Доехавши до Боголюбова, слез на станции, смотрю, начало све­тать, что мне сидеть попусту; я, взявши котомку, пустился в путь-дорожку по железной дороге; пройдя верст семь, нагоняю попут­чика – мальчика равного мне годами, который тоже шел из Влади­мира на родину до станции Новки. Обрадовался я товарищу, и пошли вдвоем, да так весело, что не заметили, как дошли до Новок, это было расстояние верст 35, и вот тут-то для меня наступи­ла тяжелая минута расставания с попутчиком, который в Новках отыскал своего дядю и отправился по другому направлению в свою деревню. Делать нечего, авось еще найдется попутчик. Но, к сожа­лению, не оказалось мне попутчика.

Я, не знавши направления пути, по ошибке попал на Шуйскую Ивановскую дорогу и прошел уже верст 8, стало солнышко уже са­диться, надо было подумать о ночлеге. Вижу в саженях 20 от доро­ги стоит деревня, я, недолго думавши, свернул в нее и выпросился ночевать, спросил, далеко ли до города Коврова, мне сказали, что верст 10. Как же это так, почему не на этой дороге он стоит; тогда мне объяснили, что я не по тому пути пошел из Новок. Меня успо­коили, что завтра утром много пойдет народа в город и я пройду с ними покойно. Когда пригнали табун, то меня накормили, напои­ли очень хорошо и уложили спать. Я, как уже уставший, недолго думая, лег, зевнул да тотчас и заснул. Вставши раным-рано до вос­хода солнышка, спросил дорогу в город Ковров, поблагодарил за ночлег, за хлеб и соль и пошел в путь-дорожку. Шел не торопясь, утро было хорошее, пойду, пойду да сяду, время идет, стал нагонять меня народ, и я очень был рад и доволен, что иду не один. Вот сел посидеть на тропке, и подходит ко мне женщина, она спросила ме­ня: “Куда идешь, молодой странничек?” Присела ко мне, все рас­спросила: “Есть ли у тебя чего поесть и есть ли на дорогу копейки?” Я открылся ей по чистой совести, что ни того ни другого не имею, кроме как одной только копейки. Она пособолезновала мне, раз­вернула узел, дала мне хлебца, пирожка и еще чего-то, да говорит: “Вот придем в город, я там тебе дам сколько-нибудь копеек на до­рожку”. Я поблагодарил ее и пошел с ней. Пришедши в Ковров, она мне действительно дала 10 копеек и еще купила две булки и направила меня на путь, по которому я должен был идти дальше.

Вышедши из Коврова, я пошел далее веселой поступью, зная, что у меня в сумке есть чего поесть да и деньжонки, хоть немного, а для меня дороги были эти гроши. И так весь день шел и дошел этим днем до своей родной станции, но уже захватил ночь, так что мне пришлось ночевать на станции, а утром до обедни прийти до­мой. Так и вышло: как распланировал, так и сделал, – как раз уда­рили родные колокола, и я явился под кров родной семьи. Что бы­ло у меня радости, когда я увидал всех в полном благополучии, не могу даже и описать. Одним словом – дома, на полной свободе, в кругу своих родных.
Дня два не выходил из дому никуда, дал вполне отдохнуть по­сле странствования ногам, потом стал ходить с матерью на стойло доить коров: она с дойницей в табун, а я на овраг, так назывался пруд, в котором мы, покудова мать доила коров, купались. Весело было, как вспомнишь! Так время шло, ни о чем не помышлялось. Пришло время и работы: сначала косили лужки с отцом, сушили траву, убирали в сенницу, а там и рожь поспела. Ходили в празд­ничный день в поле с отцом и матерью смотреть на рожь, годна ли жать. Ну что за раздолье, что за приволье, – подойдем к речке, ис­купаюсь, и к вечеру возвращаемся домой, где уже сестры пригото­вили чай. Бежишь в сад, нарвешь вишен, малины, смородины и крыжовнику, которых у нас было вдоволь, и после гулянья как приятно посидеть за столом, попить чайку и закусить. Да, действи­тельно, было золотое время, которое уже не вернется более, так что, детки, дорожите этим временем, когда еще нет у вас за роди­телями никакой заботы и печали.

Пришло время жать рожь. Отец и мать с серпом, и я с ними, хотя не с охотой, но, не показывая виду, иду, и жнем с утра до ве­чера. Рад-радешенек, когда настанет вечер, невольно стараешься торопиться нажать сноп-другой, зная, что вот-вот скоро домой. Время идет, кончили жнитво, тут стали возить снопы; свозивши их, давай хлыстать-молотить, убирать солому и так далее, а тут и сев. Незаметно было, как время пролетело, вот уж и праздник Успения Пресвятой Богородицы, скоро-скоро и обратно ехать учиться. Ох, как не хотелось, но ведь надо же ехать, будет, и погу­лял, и поработал, и пора уже взяться за дело. И так смиришься со всем этим и ничтоже сумняся отправляешься.

22 августа нужно было уже собираться в путь-дорожку. Мать, конечно, заботилась о брашном, а отец собирал телегу и все, что касается его отцовского попечения. К вечеру уже все было готово; помолившись Богу, простившись со всеми родными и знакомы­ми, сели на телегу и поехали на вокзал. В последний раз взглянул я на свое милое родное село, вспомнил все свои места, и невольно стало грустно: Бог весть, увижу ли опять. Приехавши в училище, отстояли молебен перед учением, на другой день сели за парты и начали уже заниматься уроками.

Так день ото дня стало все домашнее забываться, и вошло все в обычную колею – дело пошло, как говорится, по маслу. Как про­шел этот год, упоминать и писать не буду, особенного ничего не произошло, а вот когда кончились экзамены, то опишу путешест­вие на вакацию. По окончании экзаменов и перешедши в другой класс, я со своим товарищем Николаем Георгиевским уговори­лись идти домой пешком, ему нужно было до Коврова; его мать жила в больнице сестрой милосердия, так как она была вдова, а место после мужа было предоставлено зятю, и она, не желая пи­таться при своей еще силе зятевым куском, поступила в больницу; и вот все наше намерение было добраться до Коврова и тут на сво­боде отдохнуть.

Пришедши в город Ковров, нам нужно было пройти весь го­род; грязи было велие в городе, но это всё нипочем. Пришли в больницу часов в 8 вечера, нас там не ожидали, и как нас встрети­ла радушно старушка-мать Георгиевского, сколько у нее было ра­дости, сколько было заботы о нас; в этот день в больнице топили баню, и она нас послала мыться, дала нам чистое белье, и мы так прекрасно обогрелись и помылись, что никогда так не мывались, как в этот раз. Вставши утром, смотрю день красный, ведренный, говорю товарищу, что ухожу, он меня уговаривать: “Погоди, погу­ляем денька два здесь”. Но я ни на какие просьбы не согласился и, попивши и закусивши как следует, пошел восвояси. Весь день шел до своей станции и пришел уже на ночь на свою станцию, где но­чевал, и утром уже пошел домой. Хотел пройти попрямее, да и за­плутался, пришел не знаю сам куда. Какое-то болото большое. За болотом деревня: думаю, это ведь деревня Воронино, как я попал в нее не с той стороны? Ведь только перейти это болото, а тут в гор­ку подняться, и рядом село родное. Недолго думавши, решился идти болотом, иду, иду, все глубже да глубже тону и вязну, думаю, как бы не увязнуть совсем, подумал идти назад, но уже и мой след пропал, страшная топь – и никого нет. Что делать, ведь надо же выходить. Господи, выведи меня на путь истинный, скажи мне, Господи, путь мой, имже аз пойду. И что же, откуда ни возьмись – птичка, называемая пиголкой, вьется около меня и пищит, я ду­маю, что же это такое значит, давай, думаю, пойду за ней, куда она полетит. Она от меня, я за ней, и что же вижу – тропка хорошая, торная, я ею и пошел, и пиголка моя пропала. Я этой тропинкой вышел на настоящую трактовую дорогу и дошел благополучно до дому, где, конечно, было радости несть конца. Одним словом, лето провел блестяще, хотя и много поработал в поле со своими от­цом и матерью. И так прошло лето, опять надо ехать учиться.

Так шло время, дни за днями, месяц за месяцем и год за годом. Стал уже со временем и я взрослый и разборчивый. Стал просить родителей хорошей обуви и одежки, но как родитель мой был за штатом, то средств никаких не имелось. Видя положение отца, го­ворю ему: “Давай, отец, подадим прошение о полном казенном содержании”. Отец, недолго думая, написал прошение к архи­ерею, и я после вакации лично подал. Архиерей же дает запрос на мое прошение в училищное правление следующего содержания: “На каком основании Восторгов просит казенного содержания, так как он принят на полное содержание со дня поступления в училище?” Значит, прошением я задел амбицию смотрителя училища протоиерея Введенского, он вызвал меня в правление и на­чал мне читать нотацию: “На каком основании ты подал проше­ние архиерею, а не мне?” Я, конечно, сослался на родителя. И вот с этого времени воззрение на меня стало обостренное. Преподава­тели все были то сын смотрителя, то зять, то сват, то племянник. Хотя и выдали мне казенное содержание, но все восстали против меня. Вместо того, чтобы поставить мне балл 3, стали ставить 2 и менее, так что, как ни старайся выучить, все-таки чем-нибудь да доймут, и подвели меня тем к исключению, не дав доучиться одно­го года, даже с четверкой за поведение, хотя за всю бытность уче­ния не было ни одной четверки – одни пятерки.

Ну что же делать, надо смириться. Пошел к архиерею просить о включении меня в училище, на что архиерей сказал: “Я могу на­стоять на принятии тебя, но предупреждаю, что тебя все равно со­трут, а пока время не опоздало, иди в Суздаль и держи там экза­мен”. На что я согласился и, действительно, выдержал экзамен, но содержания мне нет никакого, а родители отказались по несостоятельности. И так мне пришлось ученье оставить.

Иду обратно во Владимир, подаю прошение на трехмесячные курсы в школу пения, где мне отказали до 1 января. Я, стесняясь проживать дома у отца, решился уйти в Суздаль и там поступил в Спасо-Евфимиев монастырь послушником, где и прожил три го­да. Имел намерение поступить куда-нибудь на псаломщическое место. И вот дядя мой, бывший псаломщиком в селе Юрьевского уезда, задумал меня устроить поближе к себе во псаломщика. Он вызвал меня, и поехали мы с ним смотреть невесту, так как место было предоставлено сироте. Невеста понравилась мне, сделали ус­ловие, помолились Богу, и дело только за архиереем. В то же время на место псаломщика в этом селе был временно поставлен окон­чивший курс семинарии до возраста невесты. И тогда мне при­шлось дожидаться до тех пор, пока не уйдет этот псаломщик. Я, ко­нечно, остался в первобытном состоянии в монастыре, известив родителей, что в недалеком будущем выйду на место, что им пока­залось неприятным, ввиду того, что далеко от них, и просили меня отказаться, но я отказаться не мог ввиду того, что меня владыка за­числил уже кандидатом на сие место. Тогда отец мой перевел меня из Суздальского монастыря в Вязниковский, который находился в 15 верстах от родины, известив, между прочим, и невесту мою, что­бы приискивала другого кандидата, а меня не считать.

Итак, живу на новом месте в Вязниках, и живется хорошо, ни о чем не думая. Вдруг в мае месяце призывает меня игумен к себе на объяснение: “На каком основании тебя вызывает епископ Ти­хон?” Я, конечно, сначала усомнился и не мог ничего по поводу этого объяснить игумену, но потом догадался, что, наверное, вы­зывает меня владыка по поводу места, на которое я был назначен кандидатом. Делать нечего, надо было ехать во Владимир. При­ехавши во Владимир, являюсь ко владыке и, к удивлению моему, вижу в прихожей названную тещу, которая, увидев меня, с претен­зией говорит: “А я нахожусь в страшной заботе, где тебя найти, так как место оказалось уже свободным, в противном случае дочь моя должна лишиться места”. Я ей в ответ говорю, что дело меня не ка­сается. “Как так! Ведь ты считаешься кандидатом, и потому тебя владыка и вызывает для объяснения”. Я подхожу к келейнику и го­ворю, чтобы он доложил владыке о моем приезде. Келейник тот­час доложил владыке, и вот выходит владыка, я к нему к благосло­вению, он, благословивши меня, говорит: “Ну что, обманщик, явился?!” Я говорю: “Я, владыка, не желал и не желаю обманы­вать, тем более сироту, а что отказаться, я действительно отказал­ся ввиду того, что не хотел идти против воли родителей, которые мне благословения на это не дали, и он же сам, мой отец, писал ей, то есть этой вдове, отказ, от которого, вероятно, эта вдова не откажется”. – “Да, правда, было мне известие, но ведь у меня в такой краткий срок не находится кандидат”. Тогда владыка ей сказал: “Если ты не найдешь кандидата в недельный срок, то я буду счи­тать это место праздным. Иди и ищи кандидата стоящего”. А я, по­лучив благословение от владыки, отправился восвояси.

Два года я прожил в Вязниках и потом перешел в Боголюбов монастырь, в котором жил немного. Бывший иеромонахом Сер­гий (Меморский) был назначен настоятелем Введенской Остров­ской пустыни, он взял меня с собой, и я с ним переехал туда, где был у него келейником и секретарем и прожил полтора года очень хорошо.

Хорошо жилось на этом месте, но желание родителей пристро­ить себя на более прочное место заставило меня задуматься над этим вопросом. Годы мои еще были невелики, а именно двадцать лет, воинская повинность мне не угрожала, так как я был один сын и притом уже вышедших из годов родителей при трех сестрах-девицах. Было намерение остаться в монастыре и со временем принять монашество, но, знать, не судьба быть монахом, а быть семьянином.

Наступил 1897 год, я на масленицу отпросился навестить сво­их родителей и, пробывши всю неделю, возвратился обратно на свое место. По приезде мне предстояло много работы по письмо­водству и прочим монастырским делам. Было распоряжение игу­мена ехать мне в город Покров, развезти деньги по заборным книжкам в магазины, как-то: в чайный, галантерейный, мануфак­турный и мучной, в которых монастырь забирал товары весь год, и по прошествии года монастырь рассчитывался и обратно забирал вновь. Так вот мне и пришлось развозить деньги по купцам, кото­рым надо было раздать около шести тысяч рублей. Раздавши все деньги, получивши расписки в получении денег, по окончании всего поздно вечером возвращаюсь домой, вхожу в свою келью и вижу незнакомую пожилую женщину, которой я поклонился, но не спросил, кто она и по какому делу приехала, а занялся разбором своих бумаг, чтобы сдать отчет игумену. Прихожу к игумену, сдаю ему все должное, и по сдаче игумен мне говорит: “Тебя, Николай, приехали сватать на место во псаломщики в погост Горицы Му­ромского уезда; если желаешь, то немедля поезжай во Владимир”.

Я, конечно, был озадачен этим, и не хотелось мне уходить, но игумен уговорил меня идти: “Если только понравится тебе место и невеста, то не упускай этого места, да и успокой своих родителей, которым желательно, чтобы ты жил оседло”.

Недолго думая, решил и, помолясь с игуменом Господу Богу, получив благословение, поехал с этой женщиной, то есть назван­ной тещей, она и была та самая мать невесты, которой было пре­доставлено право на приискание дочери своей жениха на место умершего мужа. До прихода поезда оставалось полтора часа, а ехать до станции надо семь верст, времени мало. Игумен распоря­дился дать мне подводу с самой хорошей лошадью. И действитель­но, мы поспели на выправку билетов и, таким образом, приехали во Владимир.

Во Владимире нас дожидался один священник-старичок, отец Петр Кедров, который тоже хлопотал перед владыкой об отсрочке для приискания жениха. И вот я тут узнал доподлинно о месте и невесте, которую еще не видел. Когда мы приехали, то он отпра­вился домой, а мы остались до утра в номерах. Поутру, вставши, надо было идти к владыке, который велел подать прошение. Я тот­час написал прошение и подал ему. Он, проэкзаменовавши меня, смотрю, пишет резолюцию: “Определяется”. Я усомнился, как же это могло быть, что я определен, а ведь невесты не видал, а вдруг не понравится, как же так будет против моего желания?

Но наши епископы, одаренные благодатью свыше… и как ска­зать, узнал владыка мою мысль и задал мне вопрос: “Хорошая не­веста-то?” Я встал на колени и говорю, что я еще не видел ее. А владыка и говорит: “Я уже тебя определил, и ты иди не сомне­вайся, невеста хорошая”.

Получив благословение, беру резолюцию и отправляюсь в консисторию за получением указа. Да, рискованно я тогда посту­пил, но, стало быть, судьба быть тому. Сколько было невест и пло­хих и хороших пересмотрено, а эту, не видавши, решился взять...

Приехавши в город Муром рано утром, это было 5 марта 1897 года, с вокзала пошли мы к тещиному зятю Николаю Платоновичу Лебедеву, который был псаломщиком Космо-Демьяновской церкви. Названная теща нашла подводу до погоста Горицы, который находился от Мурома в 30 верстах. Выехали из Мурома около 3 часов пополудни; день был очень тихий, морозный и яс­ный, дорога хорошая, – одним словом, повезло, как и должно быть. Подъезжаем к месту цели, стало темнеть, и по мере темпера­туры стала меня прошибать дрожь. Спрашиваю тещу: “Далеко ли до места?” Та в ответ: “Вот подъезжаем к последней деревне наше­го прихода Сонину, а от нее одна верста до погоста”. Въезжаем в Сонино, смотрю, деревня большая, но из всего стало заметно, что тут жители живут по старине, черно и грязно. И начинаю задавать­ся вопросом, как мне будет привыкать к такой темной жизни кре­стьян, так как я находился все время среди более чистых и интел­лигентных людей! Что будет, то тому и быть. Смотрю, направо мелькают столбы и деревья, это было кладбище. Ну, думаю, зна­чит, скоро доберемся. И только кончилось кладбище, рядом с ним стоит дом об трех окнах налицо, и сбоку на кладбище одно – лошадь к нему, и действительно – это был тот дом, в котором судь­бой и Промыслом Божиим мне назначено жить. В доме был огонь, на стук в сенную дверь вышел молодой человек, это был брат неве­сты Федор, товарищ мой по детству, с которым жили вместе во Введенском Островском монастыре; я очень был рад ему, что свой друг, стало повеселее и посмелее.

Помолившись Богу, поздоровался, раскланялся со всеми, кро­ме невесты, сел за стол, начались разговоры, во время которых был приготовлен чай и вся, и вся благая. Со вся благая вышла и сама невеста, с которой пришлось познакомиться и которая действи­тельно была очень красивой барышней и степенной и мне сразу понравилась. Что ж! Надо молиться Богу и начать служение.

Был позван священник отец Андрей старичок, диакон и его жена, все вместе помолились Богу, и началось пиршество. На дру­гой день я, уговорившись обо всем, отправился обратно с этим же извозчиком в Муром, а из Мурома во Владимир за указом и на ме­сто своего бывшего пребывания в Введенскую пустынь для сдачи своей обязанности и проститься с братиею и престарелым игуме­ном Сергием, которого мне очень жалко было покидать, да и ему было очень жаль меня, так как я у него был верным, трезвым и ис­правным человеком, – на некоторых из братии невозможно было положиться и надеяться на исправность дел, какие я вел: секретар­ское, экономическое-расходническое и распорядительное.

Итак, распростившись со всеми, отправился, навсегда оставив обитель, в пределы родителей своих, которые ничего еще не знали обо мне. В последний раз взглянул на место своего пребывания и на величественный красивый собор, на красу озера и его окруж­ность, невольно слезы потекли из глаз. По мере скорой езды ис­чезло все из глаз и стало грустно-грустно, – и как-то будет при­выкнуть к новой семейной жизни, будет она счастлива или несча­стлива. Все это мешалось в голове, и получался в голове какой-то хаос. Ну, думаю: “Без Бога ни до порога, не я первый, не я и по­следний, всё в руках Божиих!”

Приехавши в дом своих родителей, я сообщил им о назначе­нии меня на штатное место со взятием сироты-девицы, с которой брак должен быть после Пасхи в неделю мироносиц, чем родители были удивлены и, с другой стороны, очень рады, что я пристроил­ся к оседлому месту. Дело это было на третьей неделе Великого по­ста; к неделе Крестопоклонной я должен был уже отправиться на место служения, а потому на следующий день пошел вместе с ро­дителями в свой храм к литургии Преждеосвященных Даров и, по­молясь в последний раз, отслужа напутственный молебен пред иконою Богородицы “Нечаянной Радости”, отправился на место служения. Приехавши, поселился в доме невесты, хотя и неудобно было, но не было квартиры, так как погост Горицы находился от­дельно от селений, здесь жило одно духовенство: священник, диа­кон, псаломщик; была церковная сторожка и более домов ника­ких – ввиду этого и пришлось стать в дом невесты. Очень, очень неудобно было проживать, но, благодаря братьям невесты, при­вык, хотя глупостей ни с той, ни с другой, впрочем, стороны не было, а жили так, как и подобало по всем правилам закона жить: честно, благородно и богобоязненно.

Вот настала Пасха Христова, я взял отпуск на всю неделю Фо­мину, приготовиться к дню свадьбы, и потому отправился на свою родину пригласить родителей на свадьбу. Приготовивши все что нужно, отец, мать, сестра и я отправились на вокзал. Мать с сест­рой, захвативши багаж, поехали на лошади, а я с отцом без всякой поклажи пошел пешком до станции. День был чудный, ясный, де­ревья стали распускаться, птички поют, в поле народ пашет, а жаворонок беспрерывно, не умолкая тянет свою звонкую песенку – одним словом, раздолье. Не торопясь идем с отцом, наслаждаемся природой, присядем... и займемся разговорами. Ах, как чудно и приятно было! Но того уже больше не увидишь и не ощутишь! К вечеру добрались мы до села Ильинского, где ночевали у теток, так как поезд должен был прийти в 5 часов утра. Наутро все вчет­вером пошли на станцию, расстояние четыре версты, и пришли как раз к самому поезду.

В погост Горицы приехали поздно, около 11 часов ночи, наско­ро попивши чайку и закусивши, завалились спать кто где – кто на сушилах, кто в сенях, кто в чулане, кто в доме, и заснули мертвец­ки от такого путешествия. Наутро, то есть в Неделю мироносиц, по первом ударе колоколов отец пошел в храм к утрене, я же истомил­ся и спал крепким сном, но зато к обедне пришел к началу, и, отслуживши оную, стали делать разные приготовления к свадьбе, ко­торая предполагалась около шести часов вечера. Вплоть до вечера суетились, хлопотали, приготовляя, что было нужно. Но вот, нако­нец, приходит диакон с обыскной книгой, в которой я и невеста расписались, и диакон, получивши гонорар и выпив водочки, от­правился в церковь, где уже дожидалось много народу в ожидании скорого венчания. Священник, благословивши крестом жениха и невесту, повел в храм, где уже дожидался любительский хор певчих. Началось венчание, по окончании коего повели молодую чету в венцах в дом, по провозглашении многолетия диаконом брачующимся и воспитавшим их родителям пошли поздравительные тос­ты и крик: “Горько, горько, горько!” И пошла плясня рукава стряхня, одним словом, как и везде и всюду водится.

Три дня пропировавши, поехали на родину. Была запряжена повозка двумя лошадьми, одна своя собственная и другая при­стяжная нанятая. Поехали вшестером: я, отец, мать, сестра, моло­дая жена и брат жены Федор. Около 5 утра подъехали к дому, в ко­тором оставались старшие сестры. Постучались, они проснулись, отперли ворота, встретили, поздравили с законным браком. Так как было рано, то мы завалились спать, а мать начала готовить брашна. Приготовив всё, разбудили нас к чаю, и пошло опять пир­шество. Очень хорошо провели время, прогостили целую неделю, надо было возвращаться домой, так как у нас в Горицах престоль­ный праздник 9 мая святителя Николая чудотворца. Взяли у отца другую повозку, запрягли лошадей в разнопряжку и поехали восвояси»[1].

В 1915 году Николай Евдокимович был рукоположен во диако­на и направлен в село Дедово Муромского уезда. Там он прослу­жил до 1927 года, когда уже вовсю шли гонения, и в апреле это­го года он был рукоположен во священника к церкви села Голянищево. Через год отец Николай переехал служить в село Чулково Вагского района Нижегородской области и прослужил здесь до дня и часа ареста. В середине июля 1929 года местные власти объ­явили священнику, что он будет непременно выселен из церков­ного дома. Прихожане, однако, выразили протест против безза­конных действий властей, тем более что дом священнический был построен самими крестьянами, и они подали прошение с ходатай­ством не выселять священника. Власти расценили эти действия как бунт народа против коммунистической власти и в начале авгу­ста арестовали священника и вместе с ним двух крестьян, заклю­чив их в тюрьму в городе Муроме.

Из тюрьмы отец Николай писал детям: «Любимые мои детки и внучки, благоденствуйте! Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Как я вам благодарен за ваше ко мне сочувствие. Так как ведь я человек бездельный и аппетит плохой, ничего не хочет­ся, все время я свой паек отдаю, а питался тем, что вами присыла­лось. Теперь вы меня снабдили надолго и, кроме известия о себе и наших, ничего не шлите. Я, когда выйдет, попрошу у вас, но, надо сказать, что ведь вы сами сидите на пайке и мне приходится поль­зоваться вашим пайком, а у себя урезаете, чтобы этого не было. Я, как человек бездельный, могу и день и два пробыть без пищи, а вам и малым детям этого недопустимо. Живу я и скорблю о доме, что там делается, как там дела; мне совершенно ничего не извест­но. Приходит ночь, ляжешь, а в голову лезет всякая нелепица, вер­тишься, вертишься, так и не уснешь, да, прямо сказать, какое и спанье-то, чуть не на голых досках, покроемся подрясником, а ку­лак в голову – и спи сладко; поневоле сядешь, да и давай зани­маться охотой на “белых зайцев”. Но надо сказать правду, что вот сижу уже почти две недели, а паразитов еще не находил, а чувству­ется, что кусают. Всё это ничто, всё перенесу – лишь бы Господь Бог дал здоровья мне и вам, а то всё пройдет.

Опишите мне, что пишут из дома и как они себя чувствуют. Что касается меня, то мне допросу еще не было, не могу знать, бу­дет или нет. Хорошо бы с вами повидаться, но раз мне не было до­проса, то, пожалуй, невозможно будет, а хлопотать я не знаю где и как, и посоветоваться не с кем. Да, детки! Приходят великие пра­здники, а мне приходится быть без службы – как это для меня тяжело и больно; чуть услышишь звон, и невольно сердце облива­ется кровью, погрустишь и в душе помолишься, и тем довольству­ешься. К счастью моему, в камере нашей собрались все верующие, так что и помолишься иной раз, как и дома, и не слышишь со сто­роны никаких насмешек, одно только, что нет таких духовных книг, которые бы почитал я с великим удовольствием.
Благодать, мир и любовь да ниспошлет на вас Господь Бог и благословение Господне на вас Того благодатию и человеколюби­ем всегда ныне и присно и во веки веков.
Остаюсь ваш отец, священник Николай Евдокимович Вос­торгов».

22 августа следователь вызвал священника на допрос. Отвечая на вопросы, отец Николай сказал: «В апреле 1927 года ко мне в се­ло Дедово, где я служил диаконом, пришел член церковного сове­та из села Голянищево и предложил мне занять в Голянищеве сво­бодное место священника, на что я и согласился. Прослужил год с месяцем в селе Голянищево, мне предложили место священника в селе Чулково Вагского района, куда я в июне 1928 года и перешел, где и служу до сего времени.

По приезде в Чулково по указанию председателя церковного совета и церковного старосты я занял дом при церкви, который до меня также был занят священником Миролюбовым, которого я сменил. Этот дом по договору от 1928 года находится в арендном пользовании как церковный. По мнению же церковного совета и других прихожан, этот дом является собственностью общества, так как его строили прихожане церкви с помощью бывшего вла­дельца сундучных мастерских Тулупова. Я за занимаемый дом ни­какой платы не платил, и платил ли церковный совет, также не знаю. Усадьбы при церковных домах взяты в распоряжение ВИКа. При отборе усадеб никаких конфликтов не было. Весной 1929 го­да был взят дом, ранее занимаемый диаконом, но последнее время он пустовал, и при занятии его также не было никаких конфлик­тов. Как дома, так и усадьбы до сих пор значатся в церковной опи­си. На площади около церкви еще до моего приезда в Чулково был поставлен турник для спортивных упражнений молодежи. Весной 1929 года около церкви были поставлены ворота для игры в фут­бол. Со стороны прихожан приходилось слышать некоторые недовольства и заявления, что турник и ворота поставлены не у места, тем более были случаи, что игра производилась во время церков­ной службы, и шумом и криком мешали службе. Недели через две-три после того, как были поставлены столбы, намечалось общест­венное собрание, которое, видимо, не состоялось. Из числа явив­шихся на собрание женщин, около тридцати, начали выдергивать столбы и турник. Я видел это из окна своего дома, но из дома не выходил и не знаю, кто именно ломал ворота и турник, а также не видел ни одного мужчины, может быть, мне не было всех видно, так как ворота стояли по другую сторону церкви от моей квартиры. Я лично не выходил из дома и ни о чем ни с кем не говорил, так как собрание собиралось общественное и мне туда идти было незачем. После разговоров по этому поводу я ни с кем не вел. Не помню, когда точно, но до случая ломки футбольных столбов и турника у меня был повыдерган лук, посаженный в огороде. После того, как изломали ворота и турник, женщины подходили к нашему дому и спрашивали, верно ли, что у нас повыдерган лук. Моя жена отве­тила, что верно, выдергали. На вопрос: кто? – жена моя ответила, что не знает, но предполагает, что, видимо, пионеры.

При хождении с молебнами по селу Чулково 14 и 15 июля у не­которых граждан приходилось несколько и посидеть, так как не­которые угощали, но у кого именно, всех не припомню; разговора о выселении меня из дома не было. В каких домах мне задавали во­просы, что правда ли, что меня выселяют из дома, я сейчас забыл, но такие вопросы были. После объявления о моем выселении из дома со стороны председателя сельсовета я ходил к церковному старосте, а к председателю церковного совета ходила моя жена.

После того как я пришел в сельсовет с церковным старостой, то, насколько помню, председатель церковного совета был уже в сель­совете. Разговоров между нами никаких не было, а оба они заяви­ли председателю сельсовета, что выселяться батюшке они не разрешают. Я ушел из сельсовета один, а после вскоре на площади около церкви мимо сельсовета к моему дому подошла толпа жен­щин. Церковный староста и член церковного совета заходили ко мне, чтобы я написал им заголовок приговора. Я им написал заго­ловок такого содержания: церковный дом, занимаемый священни­ком, строился трудами верующих и снят по договору от 1928 года».

После допросов отец Николай и крестьяне были освобождены до суда под подписку о невыезде из села. 23 сентября следствие было закончено. Отца Николая обвинили в том, что он, «не имея официальных извещений о выселении из занимаемого им бывше­го церковного дома, при хождении с молебнами по селу обращал­ся с жалобами и за защитой к населению, подстрекал председате­ля церковного совета и церковного старосту к созыву собрания по вопросу о его выселении и, не получив разрешения на созыв со­брания верующих, посылал созывать на собрание население, в ре­зультате чего и явился организатором общественного беспорядка, который мог бы вылиться в террор над партийно-советскими ра­ботниками; руководил сбором подписей, редактировал и писал заявления».

20 ноября 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило отца Николая к трем годам заключения в концла­герь, а двух крестьян – к шести месяцам лишения свободы. Свя­щенник был заключен в 4-ю роту Соловецкого концлагеря на Большом Соловецком острове. Вскоре после прибытия в лагерь он заболел тифом и был помещен в лагерную больницу.

Священник Николай Восторгов скончался на главном Соло­вецком острове в центральной больнице Соловецкого лагеря осо­бого назначения 1 февраля 1930 года.

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века.
Составленные игуменом Дамаскиным (Орловским). Январь».
Тверь. 2005. С. 162-186

Библиография

Священник Николай Восторгов. Воспоминания. Рукопись.
Священник Николай Восторгов. Письма. ГАНО. Ф. 2209, оп. 3, д. 8376.

Примечания


--------------------------------------------------------------------------------

[1] Священник Николай Восторгов. Воспоминания. Рукопись.

 ←  Священномученик Сергий (Лебедев), священник (31 января 1938 г., Бутово)

Мученик Феодор (Гусев), мирянин  →